Аркадий Гайдар - Том 4. В дни поражений и побед. Дневники
– Ты откуда? – строго спросил Матвей у Кирюшки, который боком пробовал юркнуть за печку.
– Так мне же, дядя Матвей, мать сака наказывала, чтобы я не сидел дома, а больше гулял, – быстро вывернулся Кирюшка. – Вот я пошел гулять и все гуляю, гуляю. Даже надоело!
– Гулять тоже надо с толком, а не когда попало, – ответил Матвей и, подозрительно оглядев Кирюшку, спросил – А отчего это у тебя пальто глиной заляпано и вроде как бы поперек рожи царапины?
– Пальто… Это оно просто так… А царапина? Царапина это оттого, что где-нибудь обцарапнулся, – поспешно объяснил Кирюшка и быстренько нырнул за печку раздеваться.
Его позвала Калюкиха и налила ему миску щей. Пока он хлебал, Матвей и Калюкин курили и разговаривали.
– Рядом кто живет? – спросил Матвей, показывая на толстую бревенчатую стену.
– Путятин Егор. Он – многосемейный. А там большие горницы, – ответил Калюкин. И, вспомнив что-то, он, подскочив к стене, постучал кулаком и закричал: – Егор, а Егор!
– Нету Егора, – чуть слышно ответил из-за стены бабий голос-Тебе что?
– Он на третьем участке пашет, что ли?
– Нет, не на третьем, а на втором. На третьем Мишка Бессонов.
– Голову оторвать этому Мишке надо, – оборачиваясь к Матвею, сказал покрасневший Калюкин. – Я после обеда поехал на мельницу, в амбары зерно перегружать. Гляжу… мать честная!.. На пашне шесть огрехов насчитал. Да огрехи-то какие – борзой кобель не перескочит. Разве ж это работа?
– И что тебе, Семен? Больше других надо! – ворчливо вмешалась Калюкиха. – Чем чужие огрехи считать, ты бы лучше рассказал, как недавно два мешка овса своим керосинищем изгадил. Уж я и холодной водой мыла и теплой. Куда там! Свинья и та морду воротит.
– Я за тот овес, Маша, и сам болею, – смутился Калюкин. – Я за это своих последних полтора мешка в амбар свез. А так, как Мишка Бессонов пашет, это тоже не пахота… Бо-о-льшие горницы, – продолжая прерванный разговор, начал Калюкин. – Сам-то Костюх на той половине жил. А здесь сын его Василий.
– Богатый был Костюх?
– Надо думать, богатый. Конь-то, правду, у него один был, коровы две. Не любил он скотину, но торговал шибко. Хлебом торговал, кожи скупал. Он да еще тут один старик с ним в компании. Костюха-то выслали, а того старика оставили. У нас на Овражках живет, сапожничает.
На дворе сердито гавкнула собака, и кто-то зашаркал в сенцах, старательно вытирая ноги. Вошел дед Пантелей.
Еще у порога он снял было шапку, но, вспомнив, что иконы в избе нет, он нахлобучил опять шапку и добродушно погрозил пальцем ухмыльнувшейся девке Любке.
– Луна, – сказал дед Пантелей, указывая палкой на окошко. – Иду это я… смотрю, стоит поперек проулка корова. Чья же это, думаю, корова? Подошел, гляжу, а это Николихииа корова. – Дед Пантелей опять снял шапку и неторопливо сел на лавку. – Зачем, сынок, звал? Чай пить али по делу?
– Какой тут, дедушка, чай? – сердито перебила Калюкиха. – Уж я ему сколько раз говорю: отдай, Семен, самовар в кузницу, долго ли кран починить? А он: ладно да ладно!
Ты оставь, Маша! Сказал – отдам, значит, отдам. Человек по делу, а ты: самовар. Я тебе говорю, олова на ремонт нету, а ты: самовар… да самовар! – рассердился Калюкин, обувая сапог, докуривая цигарку и доставая с гвоздя лохматую баранью шапчонку. – Вот что, дедушка! Возьми с утра лошадь да съезди в Чарабаевскую рощу, лозы нарежь. У меня на складе двадцать бутылей-двухведерок, а оплетки нету. Потом как-нибудь сядешь да сплетешь мне для бутылей оплетки.
– Ладно, коли так, – согласился старик. – Нарядил бы ты со мною какого-нибудь парнишку. Вдвоем-то ловчей управимся.
– Пускай мальчонка с тобой поедет, – кивнув на осоловевшего Кирюшку, предложил Калюкин.
– И то дело, – согласился Матвей. – Катай завтра, Кирюшка, с дедом за лозой. Нечего тебе зря без дела шататься.
Вскоре дед Пантелей ушел. Вслед за ним, накидывая на ходу поддевку, направился и Калюкин.
– А ты куда? – окликнула его Калюкиха. – Спать-то когда придешь? Опять к полуночи?
– В школу, Маша… в школу. Там нынче второй бригады собрание; надо думать, директора ругать будут.
– Да тебе-то что? – почти жалобно спросила Калюкиха. – Кабы тебя ругали, а то директора.
– Как можно, Маша?.. Что ты! Раз я сейчас вроде как бы завхоз, значит, и мне тоже… значит, и я тоже, – уже захлопывая дверь, забормотал Калюкин. И слышно было, как он быстро протопал вниз по лесенке.
* * *После того как уснул Кирюшка, лег и Матвей.
Но, несмотря на то что он встал до зари, ему не спалось, и он долго ворочался, припоминая все то, что случилось за сегодняшний день.
Тракторная станция, обслуживавшая Малаховский колхоз, была небольшая, только с осени выделенная от другой, крупной, Каштымовской МТС. И случилось так, что попали сюда тракторы потрепанные, разномастные, к тому же без запасных частей и почти без ремонтного инструмента.
Всю зиму просили, грозили, требовали. Но каштымовцы упирались. И только сегодня, как раз после того как проехал заезжавший по пути каштымовский директор, была из края получена телеграмма, в которой каштымовцам строго-настрого было приказано снабдить новую МТС запасными частями, материалами, инструментами.
И вот вдогонку за каштымовским директором поскакал секретарь ячейки Бабурин, тот самый рыжий верховой, который встретился Кирюшке на дороге.
«Надо Сулину сказать, чтобы он круглого железа побольше выбрал, – вспомнил Матвей. – Борон целая груда, а все зубья повырваны. Камни ими, что ли, ворочали?.. Он достанет, – думал Матвей. – Мужик, видать, толковый».
И уже совсем засыпая, Матвей вспомнил, что за всеми сегодняшними хлопотами он позабыл расспросить у Калюкина, как и почему уехал Сулин совсем из деревни.
В избу потихоньку вошла Любка и, не зажигая огня, стала раздеваться.
– Ты откуда? – спросила с кровати Калюкиха.
– В клубе была. Там сегодня кино, – закидывая на печь валенки и задергивая занавеску, ответила Любка.
– Отца видела?
– В школе он. Ругаются. Ему, маманя, Мишка Бессонов чуть в рожу не плюнул.
– И поделом! – с досадой откликнулась Калюкиха. – И скажи только, что за человек! В свое, не в свое дело – всюду ему сунуться нужно. Ты помяни мое слово, что когда-нибудь ему и вовсе шею наколотят.
– Так колотили уже, да что толку-то, – заваливаясь на скрипучую кровать, ответила Любка. И вдруг огрызнулась: –А за что колотить? За Мишку Бессонова? Этого Мишку у нас на прошлом собрании поделом в комсомол не приняли. Попробуй поколоти! Говорите вы, маманя, а что, сами не знаете!
Обиженная Калюкиха полежала, помолчала, но ей не лежалось и не молчалось. Она закряхтела, заворочалась и с хитростью спросила у притихшей Любки:
– А что, Любка, правда это бабы говорят, будто Мишка Бессонов собирается какую-то вашу комсомолку сватать?
– Спите, маманя! – уже грозно ответила Любка. – У вас бессонница, а у нас завтра на скотном ветеринарный осмотр будет. Инструктор, что ли, какой-то приехал.
Утром Кирюшка побежал к деду Пантелею.
После вчерашнего паводка возле избенки сверкали лужи. Проломанный плетень был смят и повален. Повсюду валялась щепа и торчали косматые охапки еще мокрой соломы.
Пригретые ясным солнышком, суетливо бродили по грязи хлопотливые куры. Из стойла высовывал морду добрый теленок, и даже злобный рыжий кот и тот, ласково жмурясь, тихо полз по крыше, подбираясь к стайке беспечно горланивших воробьев.
У крыльца седая и уже не сердитая бабка развешивала широкие дедовские штаны. А сам дед Пантелей кончал запрягать лошадь.
– Пришел, – улыбнулся дед Пантелей. – А я смотрю, что не идешь? Или, думаю, не придет, да нет, думаю, должно быть, придет. Погода-то нынче вон какая. Светлая. Ну садись. Как тебя звать-то?.. Кирилл?.. Залезай, Кирила, на телегу. Поехали…
И как только выехали в поле, пахнуло таким непривычным, невиданным простором, что Кирюшка сразу притих.
– Слышишь? – спросил дед, корявым пальцем указывая в небо. – Глянь-ка вон туда, под облако… Гурлы… Гурлы. Это дикие лебеди-кликуны потянули.
Задрав голову, долго смотрел Кирюшка, как высоко-высоко, под самыми облаками, вытянув прямые длинные шеи, плавно и стремительно летела стая больших белых птиц.
«Как же это так? – задумался Кирюшка. – Был завод, школа, отец, мать, знакомая улица, автобус № 5, трамвай № 17,–а сейчас никого рядом и ничего».
И потому, что рядом не сидел даже Матвей, который был все-таки свой, городской, Кирюшке вдруг-как-то почудилось, что вот уже поехал и он не в Чара-баевскую рощу за ракитовой лозой, а тронулся в какой-то новый и далекий путь.
Тогда он сощурил заслезившиеся от солнца глаза, и стало ему грустновато.
«Эх, папка, папка! – укоризненно подумал Кирюшка. – И что тебе стоило немного, ну совсем немножечко подвинуться, а не стоять на том самом месте? И тогда пролетели бы разорванные кирпичи мимо или еще в кого-нибудь».
